— Что ж, тогда сегодня ночью испробуй самый пугающий вид смерти, — промолвил Петрус и научил меня УПРАЖНЕНИЮ «ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЙ».

— Сделать его ты должен только один раз, — добавил он, пока я запоминал упражнение, очень напоминавшее театральный этюд. — Надо пробудить истину, надо всколыхнуть в душе весь страх, чтобы упражнение дошло до самых корней твоей души, — и тогда упадет личина ужаса, скрывающая благой лик Смерти.

Петрус поднялся. Я увидел его силуэт на фоне пылающего закатным огнем неба. Я продолжал сидеть — и потому фигура моего спутника, казалось, обрела исполинские размеры и необыкновенную внушительность.

— У меня к тебе еще один вопрос.

— Да?

— Нынче утром ты был как-то необычно молчалив. И раньше меня почувствовал появление пса. Как это стало возможно?

— Когда мы вместе с тобой испытывали Любовь Всеобъемлющую, мы разделяли Абсолют. Он выявляет подлинную суть людей, показывая бесконечное переплетение причин и следствий и то, как самое ничтожное движение одного отзывается на жизни другого. И сегодня утром этот вот отзвук Абсолюта еще явственно слышался в моей душе: я понимал не только тебя, но и все сущее в мире, причем ни время, ни пространство не были препятствием для меня. Сейчас это эхо замирает, а возродится оно лишь после того, как я сделаю упражнение Любви Всеобъемлющей.

Я вспомнил, как угрюм был Петрус в то утро. Если все, что он говорит, — правда, мир переживает сейчас очень трудное время.

— Буду ждать в «Парадоре», — сказал он уже на ходу. — Назову портье твое имя.

Я провожал его глазами до тех пор, пока он не скрылся из виду. Слева от меня тянулись поля: земледельцы, окончив дневные труды, возвращались по домам. Я решил сделать упражнение, когда ночная тьма полностью объемлет мир.

Я был спокоен. С той минуты, как был начат мною Дивный Путь Сантьяго, я впервые пребывал в полнейшем одиночестве. Поднялся, прошелся немного, но темнело так быстро, что, боясь заблудиться, я предпочел вернуться под дерево. И все же, пока глаза еще способны были хоть что-то различать, я мысленно определил расстояние от дерева до Пути. Никакой свет не слепил меня, но сияния новорожденной луны, только что выплывшей на небосвод, было более чем достаточно, чтобы различить тропинку и по ней выбраться к Санто-Доминго.

Мне по-прежнему было нисколько не страшно, так что поначалу казалось — потребуется сильно напрячь воображение, чтобы пробудить в душе страх мучительной смерти. Не важно, сколько лет мы прожили на свете: ночь, осеняя мир тьмою, приносит с собой все те страхи, что гнездятся в нас с детства. И чем темней становилось, тем неуютней я себя чувствовал.

Я был один в чистом поле, и, если бы закричал, никто не отозвался бы мне. И вспомнилось, как едва не лишился чувств сегодня утром. Никогда, никогда в жизни я не испытывал еще такого сердцебиения.

А если бы я умер? Стало быть, кончилась бы жизнь — таков самый логичный вывод. За то время, что я следовал путем Традиции, мне уже не раз приходилось говорить с духами. Я был абсолютно убежден в существовании жизни после смерти, но мне ни разу не пришло в голову спросить, как именно совершается переход из одного измерения в другое. Как бы ни был подготовлен к этому человек, это должно быть ужасно.

Если бы я умер, к примеру, сегодня утром, ни малейшего значения уже не имели бы Путь Сантьяго, годы учения, тоска по близким, деньги, спрятанные на поясе. Я вдруг вспомнил цветок в горшке, стоявший на моем письменном столе в Бразилии. Он продолжал бы существовать — и он, и все другие растения на свете, и автобусы, и зеленщик на углу, всегда продававший свой товар втридорога, и телефонистка, сообщающая номера, которые не значатся в справочнике.

Все эти мелочи, под воздействием того, что, случись моя смерть сегодня утром, исчезли бы, вдруг обрели в моих глазах огромное значение, сделались бесконечно важными. Именно они, а не звезды, не приобретенная мудрость убеждают меня в том, что я жив.

Стало уже совсем темно, и лишь на горизонте я мог различить слабое свечение городских огней. Я лег наземь, стал смотреть на ветви над головой. До меня доносились странные звуки — странные и разнообразные. Это вышли на свою охоту ночные звери. Если Петрус — такой же, как я, человек из мяса и костей, он не может быть всеведущ. Кто поручится, что здесь и вправду не водится ядовитых змей?! А волки, неистребимые европейские волки? Как знать, может быть, они учуяли меня и решили прогуляться именно здесь? Тут раздался какой-то иной звук — как будто с треском сломалась ветка, — и от охватившего меня страха вновь замерло сердце.

Я несколько минут напряженно прислушивался, думая, что следует, не откладывая, сделать упражнение да отправляться в отель. Расслабился, сложил руки на груди, как покойник. Что-то шевельнулось рядом. Одним прыжком я вскочил на ноги.

Ничего. Это ночь все заполонила и заполнила собой, приведя с собой все страхи, присущие человеку. Я снова растянулся на земле, преисполняясь на этот раз решимости преобразовать любой приступ страха в стимул для упражнения. И понял, что, несмотря на ночную прохладу, весь покрыт испариной.

Я представил себе: гроб закрывают крышкой, завинчивают по углам болтами. Я неподвижен, но жив и хочу сказать моим близким, что все вижу, что я их люблю, — однако не могу произнести ни звука — губы не шевелятся. Отец и мать плачут, друзья обступили гроб, но я один! Столько любящих вокруг, и никто не в силах понять, что я еще жив, что еще не сделал в этом мире всего, что намеревался. Отчаянно силюсь открыть глаза, стукнуть в крышку гроба или еще как-нибудь подать знак о том, что жив. Тщетно.

Чувствую, как покачивается гроб, — это меня несут на кладбище. Слышу, как позвякивают металлические ручки, слышу голоса и шаги идущих в траурном шествии. Вот кто-то сказал, что ужин придется немного отложить, а другой заметил, что я умер слишком рано. От запаха цветов начинаю задыхаться.

Я вспомнил, как раза два-три начинал ухаживать за женщинами и, боясь, что меня отвергнут, прекращал попытки сближения. Вспомнил, как не довершал начатое, полагая, что успеется. Мне безумно жаль себя, но не только потому, что меня живого положат в могилу, — жаль, потому что я боялся жить. В том ли дело, что я боялся услышать «нет» или недоделал начатое?! Самое главное — полностью насладиться жизнью. И вот теперь я лежу, заколоченный в ящик, и уже нельзя отыграть назад и проявить отвагу. Раньше надо было думать.

Вот он я — сам себе ставший Иудой, сам себя предавший. Вот он я — неспособный шевельнуть пальцем, беззвучно взывающий о помощи, а люди снаружи барахтаются в тине дней, строят планы на вечер, созерцают звезды, задирают головы к верхушкам зданий, которые я не увижу больше никогда. Чувство горчайшей обиды на такую несправедливость захлестывает меня: как же так? — я лягу в сырую землю, а другие будут по-прежнему жить! Лучше бы случилось какое-нибудь вселенское бедствие, и всех нас, толпящихся на палубе одного корабля, вместе поволокло бы в ту черную дыру, куда сейчас несет меня одного. На помощь! Я жив! Я не умер, и голова моя продолжает работать.

Гроб поставили на край могилы. Сейчас меня закопают. Жена забудет, выйдет за другого и с ним потратит деньги, которые мы с таким трудом копили и откладывали все эти годы! Да разве в этом дело? Я хочу быть с нею сейчас — ведь я жив!

Слышу плач, и чувствую, как из-под век скатываются две слезы. Если сейчас откроют гроб, то их заметят и спасут меня. Но нет — я чувствую лишь, как гроб опускается на дно ямы. Вдруг становится совсем темно. Раньше сквозь неплотно прилегающую крышку ко мне просачивалось немного света, а теперь меня окружает полная тьма. Слышу, как с лопат могильщиков летят на гроб комья земли. Но я жив! Я похоронен заживо! Мне не хватает воздуху, запах цветов делается непереносимым. Звучат удаляющиеся шаги — люди расходятся. Ужас охватывает меня. Не могу шевельнуться, а если сейчас все уйдут, то ночью меня и подавно никто не услышит.